Пустяки

Ей было наверное за пятьдесят и ее звали Лиля с ударением на музыкальную ля.
Лиля родилась не в то время и не туда. Ей нужно было быть маленьким шустрым туземцем с кольцом в носу, ходить на охоту, жить в хижине, любовно сплетенной из прутьев и покрытой широкими папоротниковыми вайями, по-сорочьи стаскивать туда свою живую блестящую добычу, а потом вечерами хвастаться ею перед другими такими же с кольцами в носу.
Вместо этого она жила в крошечной двухкомнатной квартире в небольшом мутном городке на севере Израиля и хромала на обе ноги. Эти мелкие неприятности, однако, никак не могли отбить у Лили ни охотничьего инстинкта ни первозданной склонности к жульничеству.
- Ты пришла в десять, - говорила она мне с детской непосредственностью, - но я заплачу тебе с половины одиннадцатого.
Мне даже не приходило в голову возражать и спорить. А с чем тут можно спорить?
Лиля была моей первой гражданской работой после демобилизации из израильского киббуца. Денег не было, надо было что-то делать, жара обволакивала тело горячим густым супом и тоской. Я должна была водить Лилю в магазин и по делам. Сама она ходить не могла, поэтому повисала на мне всей своей маленькой крепкой тяжестью, волочила ноги и впивалась растопыренными пальцами в мой локоть.
- Тебе сколько лет, двенадцать? - спросила Лиля, когда увидела меня в первый раз.
Мне было девятнадцать. Платила она мне какие-то стыдные копейки, меньше официального минимума, но обжулить пыталась все равно, для порядку. Часто просила что-нибудь сделать уже после оплаты, путалась с деньгами, считала монетки.
По делам мы ехали с шиком на такси. Таксист вызывался с помощью громкого крика через всю улицу, потом происходила долгая, шумная и суетливая погрузка и мы отчаливали, чтобы через секунду пришвартоваться возле супермаркета. 
Cупермаркет,  нет, простите, СУПЕРМАРКЕТ был средоточием жизни, вoплощением счастья, изобилия и разноцветности мира. Внутри Лилю охватывал охотничий транс. Глаза ее вылезали из орбит, пальцы растопыривались еще сильнее, чем раньше, и она начинала хватать все подряд, мелко облизывая языком пересыхающие губы. Шесть бутылок жидкости для мытья унитазов, восемь кусков мыла, три пачки сахара, две пачки мюслей, пять банок сока. 
Куда она потом девала свои трофеи я не знаю. Размеры ее квартиры не предполагали никаких возможностей к хранению. Может быть она зарывала сокровища в землю в садике перед домом?
Мной Лиля гордилась, как гордятся ученой обезьянкой в красных штанишках и соломенной шляпе.
- Это Ана*, - по-хозяски рассказывала она случайно встреченным на улице знакомым. - она у меня работает. Она вообще не говорит на иврите. Вообще!
- Да что ты?! - вежливо ахали знакомые, - а как же ты ей обьясняешь, что надо делать?
- А вот так, - совсем уж гордилась Лиля, - я ей говорю и МЕНЯ она понимает. Представь себе.
От Лили я всегда уходила ошарашенная и выпотрошенная, как бульонная курица. Она же, наоборот, светилась и счастливо подрагивала всем телом.

Ни у кого больше, кажется, я не встречала такой безмерной, фантастической жадности к жизни во всех доступных проявлениях, как у Лили. Интересно где она сейчас? И где сейчас я?

*Израильтяне не могут произнести "Aня". Они говорят либо "Aна" либо "Aнья", причем разницы между "Aня" и "Aнья" они вообще не слышат.

*Однажды я шла на работу и меня ударило шлагбаумом по губе. Вас когда-нибудь били шлагбаумом по губам? Вот то-то же....

*Еще однажды я жила в общежитии, где было две комнаты, кухня и душ с туалетом, и каждая комната запиралась на отдельный ключ. Я встала утром, надела длинный свитер и тапочки и пошла умываться, а моя соседка в это время ушла в университет и заперла дверь комнаты своим ключом. Между прочим, сидеть целый день на кухне в одном свитере и тапочках мне не улыбалoсь, и я тоже пошла в университет. Благо на улице было тепло, а университет в пяти минутах ходьбы. К слову о дресс-кодах, в полицию меня не сдали и вообще никто не подал виду, что со мной что-то не так. Я даже вписалась в толпу, вполне гармонично. Уточняю: кроме красного свитера длиной немножко ниже попы и тапочек в цветочках на мне не было вообще ничего. Кроме того, я не знала, где именно у соседки идут занятия. Вы когда-нибудь ходили в университет в тапочках и свитере на голое тело? Вот то-то же....

*Еще однажды я пошла сдавать экзамены и пришла заранее. Я не люблю приходить заранее, а тут не рассчитала как-то. А мне было плохо. Ну вот нехорошо мне было. И я тогда в ожидании начала вышла посидеть на травку и сумку свою с длинной ручкой поставила рядом. А потом я взяла сумку за ручку, повесила ее на плечо, поправила волосы и пошла на экзамен, но меня остановило какое-то странное ощущение. Я не знаю, кто мог так незаметно накакaть на травке возле университетского корпуса, но ручка сумки, сама сумка, моя блузка, волосы, в общем вся моя личная зона была - извините - в говне. А мне, если помните, было еще с утра нехорошо. Нехорошо мне, значит было. С утра. А тут. В общем, дальше я не буду рассказывать, это слишком печальный мемуар вышел. У вас когда-нибудь бывало такое с личною зоной? Вот то-то же...

*А еще ... Нет, ну теперь ваша очередь, я не люблю слишком длинных постов.

Карина Карловна любила детей. В отличие от Деточкина, воровать машины она не умела, поэтому пришла работать в школу. За глаза ее звали Каркуша.
- Ну что, деточки-конфеточки, золотые мои-серебрянные, - заводила она, подпирая рукой щеку и растягивая правый глаз в узкую бойницу.
"Только не в меня" - думал каждый из двадцати восьми.
Она вела пение. Пение и группу продленного дня. Как она пела я не помню совсем, да и пела ли? Помню парализующий страх, слова Гимна Советского Союза, тарелку с нетронутой тошнотворной запеканкой в соусе из слез, накапавших за полчаса столовского заточения. И еще ее ястребиный нос и стрижку - короткую, соломенно-желтую, с победным подскоком раздвоенной челки.
Однажды на заднем дворе мальчишки загнали нескольких девчонок в угол, пугая булавками. Наверное укололи раз или два. Кто-то настучал. Все обвиняемые были вызваны к доске, а каждой из пострадавших Каркуша вручила булавку. Я не могла. Стояла, глупо улыбалась и говорила "не могу" извиняющимся голосом. Остальные, кстати, могли. Тогда она отобрала у меня булавку и оторвалась сама.

Oн был на два года младше нас, потому что пошел в школу в шесть лет и посередине года перескочил из первого класса сразу во втоpoй. "Сказали, читаю хорошо. На письмо даже не посмотрели" - жаловался он нам, маленький, худенький, остроносый и веснушчатый. Eго били и обижали все. Все. Даже я один раз, поддавшись какому-то мерзкому бесу и уже заранее мучаясь угрызениями совести, отодвинула стул, на который он собирался сесть. Oн рыдал, краснел и исступленно отбивался. Целыми уроками лежал на парте, ковыряя в носу и поедая выковыренное или корча какие-нибудь рожи со скуки. А потом за десять минут делал свои уроки и какие-нибудь задания по химии для старшеклассников.
Учителя выходили из себя и не знали, что с ним делать. Он злил их своей неудобностью и неумещаемостью в общем мешке с завязочками. Из-за него мешок вечно рвался и раcxодился по швам.
Однажды Каркуша обьявила ему ультиматум.
- Если через полчаса ты не сделаешь уроки, я выкину тебя в окно, - сказала она и засекла время.
Вы когда-нибудь видели человека, котоpого выбрасывают из окна третьего этажа?
Я видела.
Оцепеневший класс, дикий грохот распахнувшихся рам, остервенелые движения Каркуши и вопль борющегося за жизнь мальчика, красного, растерзанного и верящего, что если не цепляться изо всех сил, ему - конец.
Какая злая пружина в ней сидела? Что так колотило ее изнутри? Откуда в людях бывает столько ненависти и беспощадности?
Пару дней назад он вдруг нашел меня через одноклассничий сайт. Мне очень хочется спросить его "а помнишь", но я конечно же никогда этого не сделаю.

Давай наденем резиновые сапоги - вот, эти с оранжевыми цветочками - и побежим мерить лужи и ловить капли на ресницы. Давай дернем тяжелую лохматую ветку и посыпется на нас шуршащий ливень из дождевых бусин. Давай выроем вот тут под деревом ямку и разложим в ней все наши главные сокровища - васильковые лепестки, серебрянный фантик от конфеты Мишка на Севере, несколько камeшков и булавку с круглой головкой. Накроем все это зеленым бутылочным стеклом, засыплем землей и разровняем. Потом расчистим маленькое окошко в прекрасное и навсегда запомним это место, чтобы завтра забыть. Давай накрасим ногти водой из кефирной крышечки и будем любоваться, как они блестят на солнце. Давай раскачаемся на качелях так сильно, что голубое залепит нам глаза, а ветер растреплет волосы. Давай... Ой, ты уже спишь? Тс-с-с-с... Спи, я подоткну тебе одеяло.

Форма - неправильная. Во-первых, она застегивается на пуговички сверху донизу. Во-вторых, что еще преступнее, фартук не на дурацких путаных бретельках, а тоже пристегивается на груди за уголки. Ну и самое страшное: форма - длинная. Это неправильно и непонятно. Это бунт.
В школу нужно приходить заранее, но дверь закрыта. Ученики первого, второго и третьего классов выстраиваются в ровные шеренги, каждый класс - в свою шеренгу. Старшеклассники стоят вдоль стенки длинной тусклой очередью. Выходит директриса, говорит речь. Потом открывается дверь. Все заходят в порядке очереди.
Тяжелый ранец с красношляпым грибком, серый мешок со сменной обувью, серое утро. Однажды меня все-таки поймали за подол неправильной формы и спросили, почему она такая длинная. Я честно сказала, что не знаю. Как ни странно, отпустили.
В классе сказано сидеть ровно, согнув руки в локтях и положив их штабелем одна на другую. Чтобы задать вопрос или вызваться отвечать, нужно поднять кисть верхней в штабеле руки, оставляя локоть на столе. Только кисть. Дальше уже бунт.
Сначала я сижу за одной партой с мальчиком по фамилии Жарков. Он смешит. Говорит, что в компоте плавает жареный паук. Я хрюкаю в кулак. Нас оставляют после уроков с толпой хулиганов. "Ты же ДЕВОЧКА!" - укоризненно говорит первая учительница по имени Елена Николаевна. Елене Николаевне лет двадцать или двадцать два. Она явно пошла в педагогический, потому что а куда еще?
После истории с пауком пересаживают к типy по фамилии Филин. Филин - ужасен, рыж, конопат и туп. Я должна ждать его, когда он пишет. Если я забываюсь и пишу быстрее, он бьет меня ребром ладони по запястью, лежащему на столе. Это очень больно и на глаза лезут дурацкие слезы. "Зачем ты Минкину до слез доводишь?" - спрашивает девочка с соседней парты в приступе милосердия и тут же отворачивается по каким-то другим своим делам.
После Филина - спасение. Царьков. Рыхлый, бесцветный, добрый. Защищает.
Больше всех я боюсь Лихачева. Как-то раз разбежавшись в коридоре на переменке, он подскользнулся и упал прямо к моим ногам. Совершенно инстинктивно я потянула его за руку, пытаясь поднять, и тут же задохнулась и ослепла от летящих из глаз искр. Со всей силы он двинул меня в солнечное сплетение. С тех пор он будто преследует, появляясь как привидение и пугая или пытаясь наехать велосипедом. Однажды я вдруг увидела его прямо через окно своей комнаты, когда читала и грызла сухарь, а он появился на ветках растущего под окном дерева. Мы жили на втором этаже. Я так струсила, что сбежала на кухню, хотя прекрасно знала, что он не только не может меня достать, но и вряд ли видит. Иногда мне кажется, что он преследует меня до сих пор.
Самого страшного хулигана и двоечника в классе зовут ... а вот не помню, как его зовут, но у него широкая улыбка и он всегда дарит мне значки.
А с третьего класса я перешла в другую школу.
Где сейчас все эти люди? Хотелось бы посмотреть на их лица....